По бульвару шла очень веселая женщина в возрасте. Глаза ее сияли, улыбка не умещалась на широком лице, она шла едва ли не вприпрыжку и, казалось, сейчас она вытащит из огромной хозяйственной сумки бубен и пустится в пляс.
Нина сидела на лавочке, что напротив скульптуры солдата и покачивала красную в клетку, немецкую коляску.
Читать ей надоело, вышивать тоже и она глядела по сторонам, наслаждаясь последним октябрьским солнышком. Радостная женщина привлекла ее внимание еще издалека. Та тоже приметила, что молодая девушка на скамейке заинтересовалась ею, подошла поближе и уселась рядом.
- Слышь, дочка, - обратилась она к Нине, - радость-то у меня какая! Развела я сына-то с его бабой. Развела!
Нина удивилась, но из вежливости промолчала и только внимательней присмотрелась к женщине. А та, не замечая ничего, продолжала громко и радостно:
- Три года я ему, дураку, твердила. Ну, чего привез из своей армии? Ни роду, ни племени. На два года старше и с дитем в придачу. Окрутила она тебя, ты ей даром не нужен. Ясное дело - она на московскую прописку губы раскатала. Ну, нет, миленькая. Не на таких напала. Пусть теперь катится в свою деревню, не солоно хлебавши. Как пришел три года назад, да как сказал, что женился – меня чуть инфаркт не хватил. Нет, говорю, сыночек, не будет тебе моего материнского благословения. Не нужна мне такая невестка. Девай ее куды хочешь, а в моей квартире - деревне места нет, и не будет. А он, говорит, я тут прописан и никуда мы с Машей не пойдем. Она ребеночка от меня ждет. Радуйся, мать, скоро бабушкой будешь. Ага! Радуйся. Добро бы красавицу взял, а то глядеть не на что. Маленькая, тощенькая – ни рожи, ни кожи. Никакого вида. Где глаза-то были? Ну, теперь уж все! Отмучилась я с ней. Потрудиться, правда, пришлось. Сколько я слов извела… Сколько примеров приводила… Неряха, ни тебе приготовить, ни тебе постирать. В больницу загремела, а я с ее Женькой нянчись. Жрать им на всю ораву готовь. Мне это надо? Я на старости лет отдохнуть хочу, а не с чужими детьми возиться. В комнату не войдешь. Тут кроватка, там коляска, игрушки по всему дому валяются. Пеленки через всю кухню развесит – чаю попить негде! Уж я Мишке – это сын мой непутевый, говорила и говорила: «Губишь свою жизнь. Света белого не видишь. В кино год не ходил. Все работаешь, чтоб эта деревенщина тут в моей комнате кофей распивала и ничего не делала». А он.. Я, говорит, Машу мою люблю и детей люблю, и работать мне не трудно, и в кино я не хочу. Не хочет он! Машу он любит! Дурень! Откуда ему знать какая она любовь-то бывает. Эта Маша его жизнь молодую заела, хомут ему на шею повесила и рада! Ну, я бабу Катю подговорила – почтальоншу нашу. Та ему на ушко пошептала, где его Маша бегает, да что делает, пока он на нее горбатится. Сразу глаза открылись.
Нина слушала женщину молча, и не доброе чувство поднималось само собой в ее душе. Когда старуха стала в подробностях рассказывать, как она оболгала молодую жену сына, Нине стало настолько противно, что она решила уйти. Но та схватила ее за руку:
- Погоди, дочка. Ребеночек твой спит. Девонька у тебя? Я и то вижу - ленточки розовенькие. А мне радостью поделиться хочется. Я только после суда иду. Вон колбасы себе купила, конфет. Пировать сейчас буду. Машка-то после баб Катиных слов в суде и не сопротивлялась больше. Только посмотрела на меня и говорит: «Ладно, пусть по Вашему будет. Не хочу я больше всей этой грязи. Прощайте, Дарья Ивановна, - это я, значит, - прощайте, и больше Вы меня никогда не увидите, и Женьку с Олей тоже не увидите». Очень мне нужны эти сопливые Женька с Олей. Уходишь, дочка? Ну, иди…
Пятилетняя Надя играла в песочнице. Она строила куличики и поглядывала на скамейку, где сидела мама с книжкой. Мама тоже часто поднимала глаза от страницы и смотрела, на дочь. Они всегда так делали, вроде, каждая занята своим делом, а друг друга из виду не выпускают. Надя сразу насторожилась, когда какая-то тетка уселась рядом с её мамой и начала, что-то быстро ей говорить. Чужих Надя не любила, никогда не знаешь, что им надо. Поэтому Надя вылезла из песочницы и подошла к матери – пусть тетка видит, что мама здесь не одна. А та Надю даже и не заметила - все говорила и говорила:
- Нет, дочка, ты подумай каков подлец. Не работает второй год, дома сидит на моей шее, все штаны об диван протер и еще скандалит. Я ему говорю: «Не стыдно, тебе охламону, на мою пенсию жить. Иди работать». А ему все равно, что в лоб, что по лбу. Как Машка его бросила, так и руки опустил. Ничего не хочет. Сначала все ее искал, а она хитрая – укатила куда-то с детьми и адреса не оставила. Да, нет… Не может быть, чтоб он по Машке скучал – она зараза ему всю жизню поломала. Это он об дочке сохнет. Машка-то Олюшку тоже увезла. Хорошая Олюшка девочка – ласковая. Я ему говорю: «Вот на работу устроишься, за тебя любая пойдет и детей тебе нарожает – вон хоть Лариска из пятого подъезда – у них и квартира, и дача, и отец в министерстве. Не чета твоей Машке. А он на меня с матом: «Пошла, говорит, отсюда, глаза б мои тебя не видали». Вот! И я же ему виноватая. Привез мне не поймешь кого из деревни, она его бросила, а я виновата.
Надя почти ничего не поняла из слов женщины, только, что та сильно кем-то обижена и теперь жалуется ее, Надиной, маме. Еще Наде показалось, что женщина хочет, что бы ее пожалели. А мама почему-то не стала утешать и успокаивать женщину, а вместо этого встала, взяла Надю за руку, велела ей забрать игрушки и увела в другой двор.
- Мам, ты чего злишься? – спросила Надя. А мама ответила как-то странно:
- Машка ей теперь виновата. И правильно сделала, что уехала. Может нормального человека встретит, а этой бабе так и надо. Мало еще.
Надя ничего не поняла и скоро забыла об этом случае.
Забыть-то забыла, а иногда нет-нет, да и вспоминалось ей, как женщина на скамейке ее маме жаловалась. И вот однажды, бежала Надюша на подготовительные курсы, опаздывала, как обычно, срезала дорогу до остановки по дворам и столкнулась нечаянно с плачущей у дерева бабушкой. Извинилась, и побежала было дальше, но бабуля поймала ее за рукав плаща и заговорила:
- Вот ведь, судьба у меня какая - горемычная. Никому не дай Бог. Сын единственный избил, видишь, как, - у бабули была разбита губа, и под глазом расплывался синяк. Она всхлипывала и приговаривала:
- Избил, пенсию отобрал, напьется теперь, хоть в дом не ходи. Как я теперь месяц жить буду? Ох, девонька, плохо мне. За что Бог меня карает – не пойму. Может за Машку? Ты Машку-то не знаешь? Это жена сына моего. Уехала она, давно еще, а он запил и нет мне с тех пор от него житья. Не работает, пьет, со мной дерется. Недавно пальто мое зимнее пропил.
Слушать дальше Наде было некогда, она освободила свой рукав и побежала дальше. Уже вечером, дома, Надя рассказала своей маме об утренней встрече и очень удивилась, увидев, как заинтересовалась мать.
- Как бабусю зовут, не знаешь? Не Дарья Ивановна? Она не говорила?
- Да, нет. Она, вообще, имен не называла. Только сказала, что это ей наказание за какую-то Машку.
Весь вечер говорили Надя с мамой про эту бабушку. Мама рассказала, как встречалась с ней 16 и 11 лет назад, а под конец подытожила:
- Запомни, Надежда, подлость человеку не прощается. Можно всё понять, всё оправдать, всё простить — и грубость, и оскорбления, и ненависть, и ложь — всё, кроме подлости.
То ли еще будет.
- Дочка, доченька, подойди милая. Дочк, дойди до булочной. Тяжело мне, дочка. Видишь дом-то. Во-о-он мое окошко, на пятом этаже. А лифта нет. Пока спущусь, до каруселек вот этих доползу – уже и устала. А еще обратно идти, да подниматься. Я в том годе до рынка дойти могла, а сейчас сил нет. Одна я. Одинокая. Был сыночек, да помер. Уж семь лет тому. А детками не обзавелся. Правда, есть где-то у меня внученька, да не найти ее теперь. Они с матерью тридцать лет назад как уехали и не ответа, не привета. И не знает моя кровиночка, что родная бабка у нее жива еще, а вот до магазина дойти не может. А то, может, пожалела бы. Дочка, тебя зовут-то как? Надя? Надюша значит. А мою внучку Оленькой звать. Ох.. Была бы она где-нибудь рядом, навещала бы меня старую. Пришла бы, поговорила со мной, а то мне и слова-то сказать не с кем. А сыночек у меня хороший был. Вот только пил много последнее время. Пил, пил и помер. Оставил меня одну век вековать. Ты, Надюша, уважь старуху, никому не нужную. Дойди до магазина, купи мне хлебушка и молочка. Я тебе денежку сейчас дам. Сходи, милая.
Я взяла ее деньги и купила все, что она просила, хоть и не удобно мне было заходить в магазин с полуторагодовалым сынишкой. Да как откажешь.
И еще часто встречала я эту старую женщину. Всегда одну. Ей очень хотелось поговорить хоть с кем-нибудь. Она останавливала то меня, то еще кого-то и все время рассказывала одну и ту же историю: про сына, про Машу, про Оленьку, а как-то раз сказала мне:
- Эх, дочка. Зря я, выходит, Машку-то тогда выгнала. Может, сейчас все по другому было бы?
Сначала она доходила до каруселей и подолгу сидела там, потом сил стало хватать только добрести до лавочки в своем дворике, а лет через пять она пропала совсем. Наверное, ее не стало.
Источник
Свежие комментарии