У Анаит муж, три дочки, старенький глухой свёкор и прикованная к кровати мать. Муж работает сторожем на фабрике, ночует дома через день. Мать сломала ногу, когда полезла за какой-то малонужной ерундой на чердак. Лежит теперь торжественная, закованная в гипс по самые тумбаны. Свёкор разучился спать, зато полюбил среди ночи спорить с собой на износ. Когда накал спора достигает апогея, мать принимается колотить в стену костылём. Анаит тогда со вздохом поднимается с постели и идёт утихомиривать стариков.
Младшие дочери пока школьницы, старшая же, отучившись в городе, вернулась в родную деревню и вышла замуж за своего ровесника. Недавно у них сын вылупился — смешной, глазастый, с кучеряшкой над левым ухом. Сват, заядлый болельщик, на радостях решил назвать ребёнка Марадоной. Еле отговорили.
Крестили на той неделе. Приходил священник, бородатый, как и положено, с наперсным крестом во всё пузо. Со своим медным тазом. Велел налить воды, трижды макнул туда ребёнка, пропел положенную молитву благодарения, перекрывая густым басом возмущённый детский рёв. Помазал миром, виртуозно пристегнул подгузник и вручил крёстному отцу. Выпил кизиловки, похвалил крепость. От денег отказался, ушёл с тазом подмышкой.
— Знал бы, что окажется приличным человеком — пожал бы ему руку, — очнувшись, высказался ему вслед сват. Будь священник родом из других краёв, непременно бы обиделся. Но этот даже бровью не повёл. Первый день что ли своих знает! Таких даже в церковь не затащишь, приходится самому по домам ходить, новорожденных крестить. Не люди, а монолитные конструкции. Захочешь взорвать — даже тротил их не возьмёт!
У Анаит дом, сад-огород, корова Цветочек, шумный курятник. Клубника сумасшедшая пошла, не знаешь куда девать. Варенье сварили, с сахаром перетёрли, засушили, батарею трёхлитровых банок компота закатали. Диатез себе наели. А ей всё равно конца и края не видать. Совсем скоро смородина поспеет, следом — малина с голубикой. Про черешню и тутовую ягоду вообще страшно вспоминать. Урожай который год хороший, а девать некуда. Самим столько не съесть, продавать в город невыгодно — за копейки берут, и доставка за свой счёт. Вычитаешь все расходы — остаёшься в накладе. Денег совсем мало, чем за свет и газ платить — непонятно. Не урожаем же расплачиваться. Прошлой осенью пытались лицензию на производство кизиловки получить, но ничего не добились. Мало того, что отказали, так ещё пальцем у виска покрутили, мол, лицензии только своим выдают, и то за большие деньги.
— А мы что, не свои? — оскорбился муж.
Скандалил, но так ничего и не добился. Уехали из города убитые. В мире ничего не меняется. Чем ближе человек к земле, тем меньше ему достаётся справедливости.
В детстве, проснувшись ранним летним утром, Анаит первым делом выходила босая за порог дома. К тому времени бабушка, дважды протерев пол веранды мокрой тряпкой (первый раз от пыли, второй — чтоб не говорили, что Анхатанц Лусик до того обленилась, что веранду один раз протирает), подметала цветочной метлой двор. Пробежав по влажным половицам к краю веранды, Анаит, привстав на цыпочки, выглядывала сквозь тусклое свечение уходящего тумана крайние дома далёкого Берда.
— Хоть бы мы там жили, — вздыхала она.
Берд был каким-никаким, но городом. А в городе лучше, чем в деревне.
Прошло почти сорок лет, но Анаит так и живёт в своей деревне Тавуш. Раз в неделю она относит в Берд пятилитровый бидон молока. Пешком, чтобы денег на такси не тратить. Дорога — два часа в один конец. Если отправиться в путь сразу после дойки, к обеду можно воротиться домой. Молоко берёт Пашоянц невестка. В прошлый четверг, изрядно повоевав, она подняла цену за литр на сто драмов. Анаит отнекивалась, но Пашоянц невестка пригрозила в случае отказа молоко у неё не брать. Пришлось соглашаться. Шла обратно по жаркой солнечной дороге, плакала от счастья и прикидывала, на что можно эти нежданные деньги пустить. То ли за газ доплатить, то ли туфли в ремонт отнести — набойки совсем прохудились, нужно менять. А может соседу Размику отдать, как раз на днях заходил, денег просил. У крохотного, смахивающего на засушенного кузнечика Размика пятеро детей, беременная жена и грозное прозвище Рамзес. Потому что только фараон может позволить себе такое количество детей. Вот и помогают фараону всей деревней: кто картошки подкинет, кто муки, кто одежды. Так и выживают, выручая друг друга. Этот мир давно бы рухнул в тартарары, если бы не доброта. Чем ближе человек к земле, тем её больше.
Наринэ Абгарян
Свежие комментарии