Собачье счастье

У нас в районе много бродячих собак: огромная больница им. Костюшко, многочисленные помойки и простые сердобольные граждане создают для них прекрасную кормовую базу. Бродяги объединяются преимущественно по окрасу: стая «рыжих» и стая «черных». Черные — более крупные, нелюдимые и сплоченные, ориентированные на самостоятельное добывание корма. Своих не бросают: защищая члена стаи, могут даже напасть на человека с палкой. Рыжие — брехливые, трусоватые подхалимы, еду умильно выпрашивают у супермаркетов или в больничном дворе. При малейшей реальной опасности разбегаются, поджав хвосты. Между собой стаи враждуют, но неактивно, так как сферы влияния давно поделены.

Эту собачонку я заметила сразу же, проходя мимо помойки своим обычным маршрутом на работу. Она криво, зад на сторону, сидела перед куском булки, опустив к асфальту мохнатую мордочку. Заметив мое внимание, с надеждой вскочила и неуверенно закрутила коротким хвостом: «Ты не за мной ли пришла?» На вид — средних лет болонка-полукровка. Чистая, упитанная. Глаза слегка подтекают. Как она оказалась на улице? Потерялась? Убежала? Выкинули? Кто? Почему? Как смог? Собаки не разговаривают...

Избегая ждущего взгляда болонки, я прошла мимо.

А дальше я стала встречать ее каждое утро. Она поселилась возле помойки, там питалась, там же, под козырьком, пряталась от дождя. Стояла теплая осень, и с этой стороны собачонке пока ничего не угрожало. Она больше не бросалась навстречу, лишь издали внимательно следила за каждым проходящим мимо человеком. Встретилась с каким-то неизвестным мне злом, потом целую неделю хромала и безнадежно поджимала куцый хвостик при виде молодых мужчин в кожаных куртках — у кого поднялась рука? Жители девятиэтажки жалели собачонку и целевым образом подкармливали: я сама видела, как специально для нее женщина выносила мясной супчик в пластиковой баночке. Но собачонке все равно ощутимо плохело с каждым днем. Шерсть ее становилась все более свалявшейся и тусклой, в ней путались репьи, а в слезящихся глазах нарастали отчаяние и безнадежность. Она с трудом вставала с кучи опавших листьев, которую выбрала себе в качестве лежанки, и без всякого аппетита ела даже мясные обрезки. Болонка не голодала и не холодала. Убивало ее другое — она явно была ДОМАШНЕЙ собакой, всей своей жизнью и внешним обликом (результат длительного искусственного отбора!) ориентированной на жизнь и общение с человеком. Для наших стай бодрых и поджарых дворняг она не годилась категорически.

Каждый день я убеждала себя, что мне не нужна грязная пожилая болонка. Что в Питере тысячи бродячих собак, и всех спасти невозможно. Что я, в сущности, не люблю животных вообще и жалких маленьких собачек в особенности. Что моя собственная собака (огромная дворняга, много лет назад подобранная на Васильевском острове) вовсе не обрадуется появлению конкурента. Надо ли продолжать? Я читала объявления на столбах и заборах (вдруг бедолагу кто-то ищет?) и в конце концов повесила собственное объявление возле супермаркета: «Кто потерял болонку, можете забрать ее там-то...» Я рассказывала о болонке друзьям и родным, и все они были единодушны: не сходи с ума, попей корвалолу, тебе она не нужна, а ей, в сущности, ничего не угрожает.

Но собачонка явно угасала вместе с желтоглазой осенью.

В конце концов я смалодушничала и стала ходить на работу другой, более длинной дорогой.

Лишь когда на землю лег поздний снег, я смогла себя заставить повернуть в ту сторону. Болонки возле помойки, разумеется, уже не было.

Чувство иррациональной вины туманило мой взор, и только потому я не сразу ее узнала... Только потому? Нет, не только! Волна трусливого и радостного облегчения прокатилась по позвоночнику. Обошлось! Слава тебе... Кому? Да кто бы Ты ни был!

Она чинно гуляла в палисаднике — в миленьком красном ошейничке и на двух связанных кожаных поясках вместо поводка. Снежно-белая шерсть струилась красивыми волнами, над крутым лбом, чтобы шерсть не лезла в глаза, завязан розовый бантик. Черные глаза блестели молодо и весело.

Мой взгляд проследовал от чудесно преобразившейся болонки по длине поводка.

Эту старушку я тоже знала! Возвращаясь с работы, я иногда видела ее: опираясь на палку, она со старой кошелкой брела в сторону «Пятерочки» или оттуда с неизменной половинкой батона, пачкой кефира и кульком печенья. Но где же ее палка?

Заметив мой взгляд (я остановилась посреди дорожки и весьма бестактно рассматривала их), старушка улыбнулась мне беспомощной улыбкой:

— Здравствуйте! (наверняка она не один десяток раз видела меня на этом пути и, как и я ее, узнавала в лицо). Вот, видите, не удержалась, взяла сиротку. Все не могла решиться, хожу-то я, видите, плохо, а как снег выпал... Она, бедненькая, сидит и плачет. Тоненько так, не то чтобы зовет кого (кто ж придет?), а так, про себя.

Я как психолог кое-что понимаю в переносах, и потому отвернулась, чтобы скрыть выступившие на глазах злые слезы. «Кто ж придет?..» Сколько их там, в этой девятиэтажке, таких старушек? А в других?

— Вы совершенно правильно сделали! — шмыгнув носом, твердо сказала я. — Вон как она похорошела-то! Красивая стала собачка — хоть на выставку!

— А какая умница-то! — радостно подхватила старушка. — Все понимает, ну просто каждое слово. Мы с ней по вечерам и телевизор вместе смотрим, и ужинаем, и спит она у меня в ногах. Я вроде и ходить получше стала — мне доктор-то давно гулять прописывал, говорил, полезно, да зачем мне? Раз в три дня в магазин сползаю и довольно. А тут как хочешь — три раза пописать ей надо? Иди, бабка, гуляй. А когда и в промежутке припрет — желудок-то у нее еще не установился после помойки. И ведь чистюля какая — будет скулить, терпеть, но никогда в квартире не нагадит.

— Отлично! — бодро сказала я, собираясь идти дальше.

— Но я вот чего боюсь... — по лицу старушки облачком проползла тревога. — Нюша собачка еще не старая, ветеринар сказал, лет пять ей, а живут они до пятнадцати. Я-то проживу ли столько? А как помру, что с ней станет? Может, нельзя было мне, такой старой да одинокой, собачку-то заводить? Соседка меня все ругает.

— Так, — старушка была ниже меня на голову, и я присела на корточки, чтобы погладить собачонку и сосредоточиться. — Если бы не вы, Нюша умерла бы два месяца назад, вот здесь, в этой помойке. Умерла несчастной и отчаявшейся. Вы УЖЕ подарили ей два месяца счастливой жизни. И никто не знает — ни вы, ни я, ни соседка — сколько еще вы сможете дарить счастье друг другу. Ведь Нюша украсила вашу жизнь? — Старушка истово закивала. — И ей, это сразу видно, хорошо с вами. Будете вместе столько, сколько получится, не довольно ли того? Стоит ли загадывать? — теперь я поднялась во весь рост и смотрела на старушку с болонкой сверху вниз (немного суггестии не помешает, решила я, а то что там еще за зловредная соседка мешает старушко-болонкиному счастью?).

— Конечно, конечно, все правильно вы говорите, — закивала старушка, а Нюша завиляла хвостом, глядя мне в глаза. Благодаря и прощая.

Как будто бы и в самом деле не только понимала каждое мое слово, но и могла заглянуть в душу.

Источник